понедельник, 03 сентября 2012
воскресенье, 02 сентября 2012
Ребятки, кто все еще читает "свалку" - появляюсь редко, так как с тем, что творится в реальной жизни, стало не до дайриков)
Но этот дневник я не брошу, иначе мой цитатник просто треснет по швам.
Стало интересно, а что хотите увидеть вы)
Но этот дневник я не брошу, иначе мой цитатник просто треснет по швам.
Стало интересно, а что хотите увидеть вы)
Вопрос: больше...
| 1. стихов | 6 | (19.35%) | |
| 2. смешных картинок | 5 | (16.13%) | |
| 3. доктора кто | 4 | (12.9%) | |
| 4. marvel | 2 | (6.45%) | |
| 5. клипов | 3 | (9.68%) | |
| 6. красивостей | 8 | (25.81%) | |
| 7. спн | 2 | (6.45%) | |
| 8. свое в комменты | 1 | (3.23%) | |
| Всего: | 31 Всего проголосовало: 13 |
||
Мне захотелось, чтоб в пять или полшестого
утра я поднялся, на улицу тихо вышел
И сел бы в такси.
И водитель с лицом неудавшегося святого
Спросил бы:
- Куда?
А я бы ответил:
- Вишни,
беленая изгородь - вот ориентиры.
За неточность прошу прощения, я запутался.
А он бы сказал:
- Пустяки. Есть отличная карта мира,
Этого и других, подберем вам чего-то путное.
Так покопаться - есть уйма всего хорошего.
Направо будет рассвет.
А налево - немного ветрено.
Можно еще назад, но прошу вас, не надо прошлого.
Прошлое - не советую.
Я сказал бы:
- Везите.
И ноги поджал, свернулся,
Молчал и дремал бы.
В салоне бы пахло орехами.
И только лишь солнечный луч робко век коснулся,
Я открыл бы глаза и увидел:
Уже приехали.
Графит
утра я поднялся, на улицу тихо вышел
И сел бы в такси.
И водитель с лицом неудавшегося святого
Спросил бы:
- Куда?
А я бы ответил:
- Вишни,
беленая изгородь - вот ориентиры.
За неточность прошу прощения, я запутался.
А он бы сказал:
- Пустяки. Есть отличная карта мира,
Этого и других, подберем вам чего-то путное.
Так покопаться - есть уйма всего хорошего.
Направо будет рассвет.
А налево - немного ветрено.
Можно еще назад, но прошу вас, не надо прошлого.
Прошлое - не советую.
Я сказал бы:
- Везите.
И ноги поджал, свернулся,
Молчал и дремал бы.
В салоне бы пахло орехами.
И только лишь солнечный луч робко век коснулся,
Я открыл бы глаза и увидел:
Уже приехали.
Графит
Умный оборотень всегда готов к полнолунию: снял одежду заранее, разложил на полу её. Всё понятно: загнал добычу -- рви и кромсай её. Никаких сюрпризов. Чёткое расписание.
А не как у меня: срывы, тёрки с работодателем, за версту несёт то ли дольником, то ли дактилем. Сплевываешь маяковщину ртом перекошенным, кружишь часами над трассой голодным коршуном в ожидании ритмов, дорогу перебегающих (вон один семенит и не видит в небе врага ещё). Просыпаешься часто из вторника сразу в пятницу, все свидетели либо пялятся, либо пятятся. Весь в налипших перьях и золотой пыльце, музья кровь на пальцах и на лице.
Умный оборотень красив, безупречно выточен. Вежлив с вами, хотя, казалось бы, вы-то, вы-то чем заслужили? Ничем. Просто просто быть милосердным будучи трехметровым, клыкастым, серым. Умный оборотень рассеян порой нарочито, но где, когда и насколько его накроет -- давно рассчитано. Я же -- злой суетливый зверь -- вне систем, вне времени. Я могу вас сжевать и не вспомнить вашего имени. Я не знаю ключа, запускающего мутацию, я боюсь превратиться однажды -- да так остаться.
Что-то страшное караулит меня на выходе из норы. Там, где вчера был его укус, утром вспух нарыв. И уже непонятно, можно ли вырваться из игры, столько лет учусь говорить слова -- получается только рык.
Шутник
А не как у меня: срывы, тёрки с работодателем, за версту несёт то ли дольником, то ли дактилем. Сплевываешь маяковщину ртом перекошенным, кружишь часами над трассой голодным коршуном в ожидании ритмов, дорогу перебегающих (вон один семенит и не видит в небе врага ещё). Просыпаешься часто из вторника сразу в пятницу, все свидетели либо пялятся, либо пятятся. Весь в налипших перьях и золотой пыльце, музья кровь на пальцах и на лице.
Умный оборотень красив, безупречно выточен. Вежлив с вами, хотя, казалось бы, вы-то, вы-то чем заслужили? Ничем. Просто просто быть милосердным будучи трехметровым, клыкастым, серым. Умный оборотень рассеян порой нарочито, но где, когда и насколько его накроет -- давно рассчитано. Я же -- злой суетливый зверь -- вне систем, вне времени. Я могу вас сжевать и не вспомнить вашего имени. Я не знаю ключа, запускающего мутацию, я боюсь превратиться однажды -- да так остаться.
Что-то страшное караулит меня на выходе из норы. Там, где вчера был его укус, утром вспух нарыв. И уже непонятно, можно ли вырваться из игры, столько лет учусь говорить слова -- получается только рык.
Шутник
люди порой не просто уже раздражают, а вызывают желание убивать
кто пишет в аську, кто в твиттер, кто приезжает, и все выдают такое, что вашу ж мать!
каждому хочется душу немного тоньше (и, безусловно, тоньше в разы филей),
каждому надо вниманья как можно больше, каждого обними или пожалей...
слово "достал" печатать могу на ощупь. это - общения мысленный мой рефрен.
люди, вы бы попробовали попроще. люди, вы б не придумывали проблем.
каждый "вполне успешен", но недоволен, каждый "достоин большего", да в разы.
каждый "депрессией неизлечимо болен", каждый - образчик "прям неземной красы",
(правда, филей бы ему все равно поменьше), но равнодушные люди не замечают.
(трехчасовой монолог про коварных женщин с вашего позволения исключаю)
в общем, им всем подайте любви и денег, и чтобы принимали таким, как видят.
люди, вообще-то, каждый из вас - бездельник, жизнь пропускающий за ноутбуком сидя.
но едем дальше - у каждого есть ПРОБЛЕМА (именно капсом, иначе трагизм не блещет),
это или "душа уже в пятнах тлена" или отсутствие тех же коварных женщин.
также возможны варианты: "не понимают люди моей души невозможно хрупкой",
"я никому на свете не доверяю", "этот козел уже час не снимает трубку",
"я не могу никак подыскать работу, чтобы без опыта, сразу на сорок тысяч"
люди, да в вас усердия - ни на йоту. и откровенно кнутом очень тянет высечь.
впрочем, кнутов на всех вас не напасешься, сотни стенают: "никто-то меня не ценит!"
"ты в моих масках вовеки не разберешься", "ах, у айпада ну просто ужасный ценник",
"я необычен, а люди не замечают", "бывший уже три недели с какой-то стервой",
"жизнь - постоянство боли и я в печали", "ну почему мой второй не такой, как первый?!",
"как все завидуют разным моим талантам!", "мне только двадцать, а счастье уже прошло".
люди, поймите, я не был рожден атлантом, чтобы держать все то, что вас допекло!
вот и еще один в аську намедни стукнул. парочка строк - пробивает уже на ха-ха.
я распорол недавно тряпичную куклу, а там - настоящее сердце и потроха,
а тут все иначе - вскрываешь живую кожу и видишь одно сплошное папье-маше.
люди, вы друг на друга все так похожи. люди, вы заебали меня уже.
Примечание:
В одном из романов Чака Паланика, в России изданном под названием "Призраки", есть рефрен - «Вроде распорол тряпичную куклу, а внутри: настоящие потроха, настоящие легкие, живое сердце и кровь. много горячей и липкой крови»
Этот мудак опять не спит ©
кто пишет в аську, кто в твиттер, кто приезжает, и все выдают такое, что вашу ж мать!
каждому хочется душу немного тоньше (и, безусловно, тоньше в разы филей),
каждому надо вниманья как можно больше, каждого обними или пожалей...
слово "достал" печатать могу на ощупь. это - общения мысленный мой рефрен.
люди, вы бы попробовали попроще. люди, вы б не придумывали проблем.
каждый "вполне успешен", но недоволен, каждый "достоин большего", да в разы.
каждый "депрессией неизлечимо болен", каждый - образчик "прям неземной красы",
(правда, филей бы ему все равно поменьше), но равнодушные люди не замечают.
(трехчасовой монолог про коварных женщин с вашего позволения исключаю)
в общем, им всем подайте любви и денег, и чтобы принимали таким, как видят.
люди, вообще-то, каждый из вас - бездельник, жизнь пропускающий за ноутбуком сидя.
но едем дальше - у каждого есть ПРОБЛЕМА (именно капсом, иначе трагизм не блещет),
это или "душа уже в пятнах тлена" или отсутствие тех же коварных женщин.
также возможны варианты: "не понимают люди моей души невозможно хрупкой",
"я никому на свете не доверяю", "этот козел уже час не снимает трубку",
"я не могу никак подыскать работу, чтобы без опыта, сразу на сорок тысяч"
люди, да в вас усердия - ни на йоту. и откровенно кнутом очень тянет высечь.
впрочем, кнутов на всех вас не напасешься, сотни стенают: "никто-то меня не ценит!"
"ты в моих масках вовеки не разберешься", "ах, у айпада ну просто ужасный ценник",
"я необычен, а люди не замечают", "бывший уже три недели с какой-то стервой",
"жизнь - постоянство боли и я в печали", "ну почему мой второй не такой, как первый?!",
"как все завидуют разным моим талантам!", "мне только двадцать, а счастье уже прошло".
люди, поймите, я не был рожден атлантом, чтобы держать все то, что вас допекло!
вот и еще один в аську намедни стукнул. парочка строк - пробивает уже на ха-ха.
я распорол недавно тряпичную куклу, а там - настоящее сердце и потроха,
а тут все иначе - вскрываешь живую кожу и видишь одно сплошное папье-маше.
люди, вы друг на друга все так похожи. люди, вы заебали меня уже.
Примечание:
В одном из романов Чака Паланика, в России изданном под названием "Призраки", есть рефрен - «Вроде распорол тряпичную куклу, а внутри: настоящие потроха, настоящие легкие, живое сердце и кровь. много горячей и липкой крови»
Этот мудак опять не спит ©
Забыл тебе объяснить: Авраам тогда
Нашел десять праведных и устоял Содом.
Так они спасли и прочие города:
Под суровым взглядом, нежданным чудом,
Большим трудом.
В назиданье им был огненный явлен столб,
Иногда они тяготились своей виной,
Но никто из них не слыхивал про потоп,
И никто не знал, чем славен трудяга Ной.
Жизнь текла как нужно: был более белым свет.
Каждый жил свой срок и бремя спокойно нес
Да, нам был оставлен только один Завет,
Но ведь не был судим и казнен на кресте Христос.
Подрастали дети, покрывались мхом валуны.
И катилось время сквозь явленный Божий Дух.
В двадцать первом у нас не боялись Третьей войны.
Потому что в двадцатом не было первых двух.
…Знаешь, полно причин сеять мрак и хаос.
Но что-то велит держать этот пыл в руках.
Я пишу тебе из отеля вблизи Дахау
Здесь чудесные люди, здесь песни поют в домах.
…Хорошо, что это письмо ничего не весит.
Я таскаю его с собой, сквозь мороз и звезды.
«Десять, - думаю я всю ночь, - десять».
Может, еще не поздно.
Velsa
Нашел десять праведных и устоял Содом.
Так они спасли и прочие города:
Под суровым взглядом, нежданным чудом,
Большим трудом.
В назиданье им был огненный явлен столб,
Иногда они тяготились своей виной,
Но никто из них не слыхивал про потоп,
И никто не знал, чем славен трудяга Ной.
Жизнь текла как нужно: был более белым свет.
Каждый жил свой срок и бремя спокойно нес
Да, нам был оставлен только один Завет,
Но ведь не был судим и казнен на кресте Христос.
Подрастали дети, покрывались мхом валуны.
И катилось время сквозь явленный Божий Дух.
В двадцать первом у нас не боялись Третьей войны.
Потому что в двадцатом не было первых двух.
…Знаешь, полно причин сеять мрак и хаос.
Но что-то велит держать этот пыл в руках.
Я пишу тебе из отеля вблизи Дахау
Здесь чудесные люди, здесь песни поют в домах.
…Хорошо, что это письмо ничего не весит.
Я таскаю его с собой, сквозь мороз и звезды.
«Десять, - думаю я всю ночь, - десять».
Может, еще не поздно.
Velsa
давай построим корабль и рассчитаем такой маршрут
чтобы везде, где мы бросим якорь, было одно и тоже:
спелые яблоки, падающие в траву,
спелые звезды, летящие в синеву
океана, легкий мороз по коже,
и ощущение, что они никогда не умрут:
те, кого любишь, цветы и собаки, Рей Бредбери,
что никто умереть не может.
мы не возьмем с собой ничего, кроме массы отличных идей,
потому что идеи живут дольше всего на свете,
они и останутся после нас, вместо имущества и детей,
а то какие тут дети,
мы сами – дети.
мы не будет писать путевых заметок, песен и писем, вообще
не будем писать ничего длинней и умней, чем имя на чеке,
мы не станем героями книг или новостей, это нам зачем.
мы – история
(не о любви, но о человеке и человеке).
и никто не вытерпит нас достаточно долго, чтобы стать другом или соседом,
нас выселят изо всех квартир, нас высадят изо всех такси,
но если хотя бы мы на всем этом белом свете
будем друг друга терпеть – и на том спасибо.
давай все сделаем так, как захочешь, но чтоб потом,
если будем однажды держать ответ перед тем судом,
где ведут учет всем деяниям и вещам,
мы сказали (и это бы многое оправдало):
да, мы не сделали ничего путного,
но мы сделали столько ошибок,
мы были,
разве этого мало?
и еще - мы ходили гулять по ночам.
Рибике
чтобы везде, где мы бросим якорь, было одно и тоже:
спелые яблоки, падающие в траву,
спелые звезды, летящие в синеву
океана, легкий мороз по коже,
и ощущение, что они никогда не умрут:
те, кого любишь, цветы и собаки, Рей Бредбери,
что никто умереть не может.
мы не возьмем с собой ничего, кроме массы отличных идей,
потому что идеи живут дольше всего на свете,
они и останутся после нас, вместо имущества и детей,
а то какие тут дети,
мы сами – дети.
мы не будет писать путевых заметок, песен и писем, вообще
не будем писать ничего длинней и умней, чем имя на чеке,
мы не станем героями книг или новостей, это нам зачем.
мы – история
(не о любви, но о человеке и человеке).
и никто не вытерпит нас достаточно долго, чтобы стать другом или соседом,
нас выселят изо всех квартир, нас высадят изо всех такси,
но если хотя бы мы на всем этом белом свете
будем друг друга терпеть – и на том спасибо.
давай все сделаем так, как захочешь, но чтоб потом,
если будем однажды держать ответ перед тем судом,
где ведут учет всем деяниям и вещам,
мы сказали (и это бы многое оправдало):
да, мы не сделали ничего путного,
но мы сделали столько ошибок,
мы были,
разве этого мало?
и еще - мы ходили гулять по ночам.
Рибике
Если бы я не умел создавать чудес, я бы, наверное, скоро бродягой стал; но - вот к избушке бегают через лес - сто восемнадцать троп, двадцать три моста, скалы высокие, елки везде торчат, только гостей моих не остановить: каждое утро приходят, стоят, молчат, ждут. И в глазах тоска и клочок любви.
Дело такое: в волшебной моей печи можно за раз испечь миллион чудес; каждый, кто под окном у меня молчит, знает, что он не зря бежал через лес. Знает, что не напрасен был волчий вой, мертвые тропы, лиственный звездопад. Он не с пустыми руками уйдет домой. Он будет счастлив, весел, свободен, рад.
Вот я, открыв заслонку в моей печи, противень с чудесами несу на свет. Каждый, кто у порога сейчас молчит, трогает пальцем, чтобы забрать себе, - и, улыбаясь так, что сияет день, нежно берет в ладони смешной комок. Чудо трепещет, тычет ему везде. Новый счастливец быстро идет домой.
Так повторяется долго и день за днем. Люди приходят и снова уходят прочь, печка вздыхает, смеется мой старый дом, я понимаю, что многим могу помочь. Только ночами тускло и нелегко, нету покоя даже в глубоком сне. Дело не в том, что я живу далеко. Дело все в том, что печка не дарит мне.
Этому, с волосами, как мед и пыль, этой, с глазами яркими, как ручей; детям и взрослым, кто не сошел с тропы, тем, кто найдет мой дом даже в темноте. Печка пыхтит, выпекая им чудеса, я же дарю их радостно и легко - перья для крыльев, зернышки на весах, свежее волшебное молоко. Ночью лежу и думаю - вот бы раз пекарю чудо печка преподнесла!
Печка таращит в сумрак бездонный глаз, теплый огонь на поленьях ленив и слаб.
Ночью однажды я понимаю: да, я не могу так больше, устал, сгорел; чуда из печки не будет мне никогда. Значит, пора уйти по ручьям к заре. Значит, бродягой быть, а не жить в глуши, пусть мне дороги стелются и поют. Может, однажды я в ледяной тиши тоже найду избушку, где раздают...
Горько смеюсь, собираю котомку, жду. Ночь, непомерно жаркая, словно юг, кажет в окошко утреннюю звезду.
Я выхожу на порог.
И стою, стою...
Все мы стоим - я и те, кто ходил ко мне, я не могу понять, сколько их пришло. Но - в предрассветных сумерках, как в огне, мягко струится палевое тепло: каждый в ладонях держит цветной комок - кто-то поменьше, кто-то большой совсем. Это не те чудеса, что я дать им смог. Это они придумали. Сами. Все.
Молча подходят, молча - в лодчонках рук теплое копошится, искрит слегка.
Я осторожно, нежно его беру.
Первое чудо смеется в моих руках.
capsolo
Дело такое: в волшебной моей печи можно за раз испечь миллион чудес; каждый, кто под окном у меня молчит, знает, что он не зря бежал через лес. Знает, что не напрасен был волчий вой, мертвые тропы, лиственный звездопад. Он не с пустыми руками уйдет домой. Он будет счастлив, весел, свободен, рад.
Вот я, открыв заслонку в моей печи, противень с чудесами несу на свет. Каждый, кто у порога сейчас молчит, трогает пальцем, чтобы забрать себе, - и, улыбаясь так, что сияет день, нежно берет в ладони смешной комок. Чудо трепещет, тычет ему везде. Новый счастливец быстро идет домой.
Так повторяется долго и день за днем. Люди приходят и снова уходят прочь, печка вздыхает, смеется мой старый дом, я понимаю, что многим могу помочь. Только ночами тускло и нелегко, нету покоя даже в глубоком сне. Дело не в том, что я живу далеко. Дело все в том, что печка не дарит мне.
Этому, с волосами, как мед и пыль, этой, с глазами яркими, как ручей; детям и взрослым, кто не сошел с тропы, тем, кто найдет мой дом даже в темноте. Печка пыхтит, выпекая им чудеса, я же дарю их радостно и легко - перья для крыльев, зернышки на весах, свежее волшебное молоко. Ночью лежу и думаю - вот бы раз пекарю чудо печка преподнесла!
Печка таращит в сумрак бездонный глаз, теплый огонь на поленьях ленив и слаб.
Ночью однажды я понимаю: да, я не могу так больше, устал, сгорел; чуда из печки не будет мне никогда. Значит, пора уйти по ручьям к заре. Значит, бродягой быть, а не жить в глуши, пусть мне дороги стелются и поют. Может, однажды я в ледяной тиши тоже найду избушку, где раздают...
Горько смеюсь, собираю котомку, жду. Ночь, непомерно жаркая, словно юг, кажет в окошко утреннюю звезду.
Я выхожу на порог.
И стою, стою...
Все мы стоим - я и те, кто ходил ко мне, я не могу понять, сколько их пришло. Но - в предрассветных сумерках, как в огне, мягко струится палевое тепло: каждый в ладонях держит цветной комок - кто-то поменьше, кто-то большой совсем. Это не те чудеса, что я дать им смог. Это они придумали. Сами. Все.
Молча подходят, молча - в лодчонках рук теплое копошится, искрит слегка.
Я осторожно, нежно его беру.
Первое чудо смеется в моих руках.
capsolo
Это как в детстве: кто-то тебя оставил, сдал на хранение бабушке, как в спецхран,
и ты гадаешь, сколько здесь будет правил и до какого ты ей под стражу сдан.
Вечер - для страха, скажут "спокойной ночи", двери закроют, выключат верхний свет...
Отблески улиц станут на шаг короче, тьма проберется к самой твоей голове.
Хочется плакать, вроде бы - несолидно, жмурить глаза страшнее, чем видеть тьму.
Где-то шуршание, и ничего не видно...
Боже, как страшно
бояться всего
одному.
Так и случится: будешь один бояться необратимо и намертво повзрослеть.
Траты научат тебя никому не клясться. Память научит тебя ни о чем не жалеть.
Тьма перестанет вставать к твоему изголовью, ты с ней подружишься, будешь почти на "ты",
ты перестанешь город свой звать любовью, просто разлюбишь улицы и мосты.
Только проснешься ночью, когда весь город, вымерзший, словно древний и дикий зверь,
будет хрипеть у двери в твоем коридоре.
Тут и захочется взять и захлопнуть дверь.
Где по сюжету обещаны хэппи-энды, там не бывает ни страха, ни темных дней,
и ни в какой не может быть киноленте, чтобы герои были на самом дне,
чтобы умели плакать вообще без грима, чтобы умели вовремя замолчать.
Только твое здесь точно неповторимо.
Все остальное
желательно
выключать.
Если однажды кто-то уйдет, оставит, не объяснившись, выключив весь твой свет,
будет казаться, что небо тебя раздавит - а небо прижмется к глупой твоей голове.
Вздрогнешь и вспомнишь, что все уже это было, были другими все правила и "нельзя".
Просто с тобой уже это происходило:
кто-то уехал тогда
и тебя не взял.
Арька
и ты гадаешь, сколько здесь будет правил и до какого ты ей под стражу сдан.
Вечер - для страха, скажут "спокойной ночи", двери закроют, выключат верхний свет...
Отблески улиц станут на шаг короче, тьма проберется к самой твоей голове.
Хочется плакать, вроде бы - несолидно, жмурить глаза страшнее, чем видеть тьму.
Где-то шуршание, и ничего не видно...
Боже, как страшно
бояться всего
одному.
Так и случится: будешь один бояться необратимо и намертво повзрослеть.
Траты научат тебя никому не клясться. Память научит тебя ни о чем не жалеть.
Тьма перестанет вставать к твоему изголовью, ты с ней подружишься, будешь почти на "ты",
ты перестанешь город свой звать любовью, просто разлюбишь улицы и мосты.
Только проснешься ночью, когда весь город, вымерзший, словно древний и дикий зверь,
будет хрипеть у двери в твоем коридоре.
Тут и захочется взять и захлопнуть дверь.
Где по сюжету обещаны хэппи-энды, там не бывает ни страха, ни темных дней,
и ни в какой не может быть киноленте, чтобы герои были на самом дне,
чтобы умели плакать вообще без грима, чтобы умели вовремя замолчать.
Только твое здесь точно неповторимо.
Все остальное
желательно
выключать.
Если однажды кто-то уйдет, оставит, не объяснившись, выключив весь твой свет,
будет казаться, что небо тебя раздавит - а небо прижмется к глупой твоей голове.
Вздрогнешь и вспомнишь, что все уже это было, были другими все правила и "нельзя".
Просто с тобой уже это происходило:
кто-то уехал тогда
и тебя не взял.
Арька
тяжелы ключи от иных замков, холодны ключи - не испить до дна,
где-то далеко слышен стук подков, скрипнула ступень, звякнула струна.
где-то далеко - не дойти сквозь лес в человечий мир, где тепло и свет.
пепел, прах и тлен, попадешься в плен, жить тебе в плену семью восемь лет.
мы научим ждать, рыскать по следам, чуять каждый дух, слышать каждый вдох,
твой укажет путь тусклая звезда, да луны излом, да камыш седой.
мы покажем смерть, мы разделим кровь, будешь ты нам брат - пусть и неродной,
пепел, прах и тлен, злое серебро, папоротник-цвет, горькое вино.
будет знак твой - рысь, будет просто - ввысь, к самым небесам, к млечному пути,
на листке ольхи, на крыле совы, мятлик шелестит, вечер сух и тих.
где-то далеко хлеб и молоко, мягкая кровать, мир пропах дождем,
где же ты сейчас, будущий наш друг? приходи скорей, приходи, мы ждем.
не идет никто... не слыхать шагов, не видать огня, не начать игры.
скорбный холм разрыт, мертвым путь открыт, лезут из дыры стаи серых крыс.
косточка плюсны, корни от сосны, черепа кусок, ребра и хребет...
маленький наш брат, мы хотим играть. раз ты не идешь - мы придем к тебе.
wolfox
где-то далеко слышен стук подков, скрипнула ступень, звякнула струна.
где-то далеко - не дойти сквозь лес в человечий мир, где тепло и свет.
пепел, прах и тлен, попадешься в плен, жить тебе в плену семью восемь лет.
мы научим ждать, рыскать по следам, чуять каждый дух, слышать каждый вдох,
твой укажет путь тусклая звезда, да луны излом, да камыш седой.
мы покажем смерть, мы разделим кровь, будешь ты нам брат - пусть и неродной,
пепел, прах и тлен, злое серебро, папоротник-цвет, горькое вино.
будет знак твой - рысь, будет просто - ввысь, к самым небесам, к млечному пути,
на листке ольхи, на крыле совы, мятлик шелестит, вечер сух и тих.
где-то далеко хлеб и молоко, мягкая кровать, мир пропах дождем,
где же ты сейчас, будущий наш друг? приходи скорей, приходи, мы ждем.
не идет никто... не слыхать шагов, не видать огня, не начать игры.
скорбный холм разрыт, мертвым путь открыт, лезут из дыры стаи серых крыс.
косточка плюсны, корни от сосны, черепа кусок, ребра и хребет...
маленький наш брат, мы хотим играть. раз ты не идешь - мы придем к тебе.
wolfox
Ты встаешь поутру, и оно тут как тут, с тобой.
Подберется, вживется и станет твой судьбой.
Не пустое, хотя чем-то схожее с пустотой,
Но не то.
Вот идешь мимо дома чужого и окон чужих,
В свете их оно тяжелее, держи, держись.
И почувствуй: свободы и ветра хмельная смесь
Тоже здесь.
Что ж, люби меня, забери меня, обнимай меня.
Мы сплелись, срастаемся крепче день ото дня.
Как с тобой хорошо кричится или бормочется.
Горе мое.
Радость моя.
Бездна моя.
Одиночество.
Графит
Подберется, вживется и станет твой судьбой.
Не пустое, хотя чем-то схожее с пустотой,
Но не то.
Вот идешь мимо дома чужого и окон чужих,
В свете их оно тяжелее, держи, держись.
И почувствуй: свободы и ветра хмельная смесь
Тоже здесь.
Что ж, люби меня, забери меня, обнимай меня.
Мы сплелись, срастаемся крепче день ото дня.
Как с тобой хорошо кричится или бормочется.
Горе мое.
Радость моя.
Бездна моя.
Одиночество.
Графит
вторник, 28 августа 2012
любовь - не война, а краткое перемирие, пакт не подписан, утро приходит в срок. утро приходит с выстрелом в спину, с ливнями, взрывами, грязью в ботинках, трупами, перерывами, гниленькой дипломатией между строк.
и вот ты сидишь пред ним с беззащитным ливером, и смотришь, как он ломает себе нутро.
это любовь - гранаты, патроны, карты, снайперские винтовки и тишина, стоны в ушах похлеще любых проклятий, это любовь, по прежнему лишь она. город проснется утром разбитым, смятым. каждая миля ею испрещена.
враг наступает сразу по всем позициям, жжет города; конь черен, конь рыж, конь блед. а у тебя ни танкера, ни эсминца, ни даже патронов лишних. слепящий свет, пыль на дорогах, холодно, в горле спицы. хочется выжить. хочется умереть. утром придут враги с дорогими лицами, да и сломают молча тебе хребет.
это любовь, она вместе с кровью хлещет, когда поддеваешь пулю в бедре ножом, вьется вокруг, как падальщик, ворон, кречет, смотрит в глаза, скулит над тобой, трепещет. и под конец сжирает тебя живьем.
Сидхётт
и вот ты сидишь пред ним с беззащитным ливером, и смотришь, как он ломает себе нутро.
это любовь - гранаты, патроны, карты, снайперские винтовки и тишина, стоны в ушах похлеще любых проклятий, это любовь, по прежнему лишь она. город проснется утром разбитым, смятым. каждая миля ею испрещена.
враг наступает сразу по всем позициям, жжет города; конь черен, конь рыж, конь блед. а у тебя ни танкера, ни эсминца, ни даже патронов лишних. слепящий свет, пыль на дорогах, холодно, в горле спицы. хочется выжить. хочется умереть. утром придут враги с дорогими лицами, да и сломают молча тебе хребет.
это любовь, она вместе с кровью хлещет, когда поддеваешь пулю в бедре ножом, вьется вокруг, как падальщик, ворон, кречет, смотрит в глаза, скулит над тобой, трепещет. и под конец сжирает тебя живьем.
Сидхётт
Тогда, когда любови с нами нет,
Тогда, когда от холода горбат,
Достань из чемодана пистолет
Достань. И заложи его в ломбард.
Купи на эти деньги патефон
И где-нибудь на свете потанцуй,
В затылке нарастает перезвон,
Ах, ручку патефона поцелуй.
Да, слушайте советы скрипача,
Как следует стреляться сгоряча,
Не в голову, а около плеча,
Живите только, плача и крича!
На блюдечке я сердце понесу
И где-нибудь оставлю во дворе,
Друзья, ах, догадайтесь по лицу,
Что сердце не отыщется в дыре
Проделанной на розовой груди
И только патефоны впереди,
И только струны, струны, провода,
И только в горле красная вода.
Иосиф Бродский.
Тогда, когда от холода горбат,
Достань из чемодана пистолет
Достань. И заложи его в ломбард.
Купи на эти деньги патефон
И где-нибудь на свете потанцуй,
В затылке нарастает перезвон,
Ах, ручку патефона поцелуй.
Да, слушайте советы скрипача,
Как следует стреляться сгоряча,
Не в голову, а около плеча,
Живите только, плача и крича!
На блюдечке я сердце понесу
И где-нибудь оставлю во дворе,
Друзья, ах, догадайтесь по лицу,
Что сердце не отыщется в дыре
Проделанной на розовой груди
И только патефоны впереди,
И только струны, струны, провода,
И только в горле красная вода.
Иосиф Бродский.
...если автор нежно героя любит, то ему желает оставить жизнь.
чтоб его не тронули злые люди, чтобы били мимо врагов ножи,
чтоб веревка вовремя обрывалась, чтобы вдруг соскальзывала петля.
только жизнь героя - смешная малость и хранится токмо сюжета для.
никому не важно - плохой, хороший, заслужил он жизнь или злую смерть.
он исполнить роль свою только должен, на сюжет искусно сыграть суметь.
чтоб читатель слезы ронял над книгой или радость в сердце своем хранил,
чтобы суть запутаннейшей интриги раскрывалась полностью перед ним.
смерть и жизнь на том или этом свете - только важный авторский инструмент,
чтобы тот, кто будет читать все это, задержал подольше рассказ в уме.
за спиною лес, а в лесу береза.
на одной из веток петля висит.
я стою, по скулам струятся слезы,
только тут не жалоби, не проси -
все едино, вздернут, плач не поможет,
унижаться стыдно, но я бы мог.
это жажда жизни противной дрожью
обдает меня с головы до ног.
я стою, по пальцам ползет букашка,
на ветру о вечном поет трава.
умирать, по-честному, очень страшно.
а особо, если не виноват.
и - вот странно - мне почему-то мнится:
я писал когда-то такой рассказ.
тоже лес и речка, букашки, птицы.
в небесах рассвет, на рассвете казнь.
я шепчу, молитвы идут от сердца:
оборвись, веревка! порвись, петля!
но грохочет в небе: не отвертеться,
эта смерть послужит сюжета для!
сон слетает, словно срывает кожу.
ночь лениво лижет мою кровать.
как же вас в сюжете оставить сложно.
но как трудно, милые, убивать.
Графит
чтоб его не тронули злые люди, чтобы били мимо врагов ножи,
чтоб веревка вовремя обрывалась, чтобы вдруг соскальзывала петля.
только жизнь героя - смешная малость и хранится токмо сюжета для.
никому не важно - плохой, хороший, заслужил он жизнь или злую смерть.
он исполнить роль свою только должен, на сюжет искусно сыграть суметь.
чтоб читатель слезы ронял над книгой или радость в сердце своем хранил,
чтобы суть запутаннейшей интриги раскрывалась полностью перед ним.
смерть и жизнь на том или этом свете - только важный авторский инструмент,
чтобы тот, кто будет читать все это, задержал подольше рассказ в уме.
за спиною лес, а в лесу береза.
на одной из веток петля висит.
я стою, по скулам струятся слезы,
только тут не жалоби, не проси -
все едино, вздернут, плач не поможет,
унижаться стыдно, но я бы мог.
это жажда жизни противной дрожью
обдает меня с головы до ног.
я стою, по пальцам ползет букашка,
на ветру о вечном поет трава.
умирать, по-честному, очень страшно.
а особо, если не виноват.
и - вот странно - мне почему-то мнится:
я писал когда-то такой рассказ.
тоже лес и речка, букашки, птицы.
в небесах рассвет, на рассвете казнь.
я шепчу, молитвы идут от сердца:
оборвись, веревка! порвись, петля!
но грохочет в небе: не отвертеться,
эта смерть послужит сюжета для!
сон слетает, словно срывает кожу.
ночь лениво лижет мою кровать.
как же вас в сюжете оставить сложно.
но как трудно, милые, убивать.
Графит
Подходят на перемене: привет, малыш.
Скажи-ка, какой рукой ты пишешь и ешь?
Он будет врать, они почувствуют ложь.
У одного из них за спиной калаш.
Один просто в штатском, и пара ещё святош.
Ну что же ты врешь, малыш,
что же ты нам врешь?
Не нужно бояться, просто завтра зайдешь,
получишь звезду, и ещё ты теперь сидишь
в отдельном классе, вам отдали гараж.
Я, например, амбидекстр, не наш, не ваш.
На глаз и не отличишь.
Левой держу карандаш,
правой бросаю нож.
Никто на меня не похож,
ни сын и ни внук – потому что я одинок.
Мне не страшно будет надеть
отличительный знак.
(с) Шутник
Скажи-ка, какой рукой ты пишешь и ешь?
Он будет врать, они почувствуют ложь.
У одного из них за спиной калаш.
Один просто в штатском, и пара ещё святош.
Ну что же ты врешь, малыш,
что же ты нам врешь?
Не нужно бояться, просто завтра зайдешь,
получишь звезду, и ещё ты теперь сидишь
в отдельном классе, вам отдали гараж.
Я, например, амбидекстр, не наш, не ваш.
На глаз и не отличишь.
Левой держу карандаш,
правой бросаю нож.
Никто на меня не похож,
ни сын и ни внук – потому что я одинок.
Мне не страшно будет надеть
отличительный знак.
(с) Шутник
Почему
каждый раз
в апреле –
в самом конце –
Возникает улыбка странная на лице?
Отчего этот странно-болезненный блеск в глазах?
Отчего не влезает все собранное в рюкзак?
Что, скажи, заставляет тебя
уже столько лет
Все бросать, и хватать палатку, и брать билет
На автобус, на поезд; сгодится и автостоп,
Или все, что угодно,
до Леса добраться чтоб?
Это только в апреле – не в марте, не в январе;
Это как понести кольцо к роковой горе,
Это нож, сигареты, засунутые в карман,
Это как вместе с гномами утром уйти в туман.
На эльфийской тропе листья стелятся под ногой.
Это место, где ты – тоже ты, но уже другой,
Это место, где только Стая – твоя семья,
Это место, куда очень скоро поеду я!
Темнолесье врывается в легкие и глаза...
Это время легенд и следов, уходящих за.
Если сердцем умеешь – слушай, я расскажу
Эту сказку последних, кто ходит по рубежу,
У кого в голове только ветер и прибабах.
Это привкус апреля вечного на губах.
Это фейская пыль и луна в ширину зрачка.
Волшебство превращает в воина играчка.
Ветви Лес, словно руки, к твоей протянул душе...
Нож, рюкзак.
Выхожу из дома.
Пора уже.
© Kladbische
каждый раз
в апреле –
в самом конце –
Возникает улыбка странная на лице?
Отчего этот странно-болезненный блеск в глазах?
Отчего не влезает все собранное в рюкзак?
Что, скажи, заставляет тебя
уже столько лет
Все бросать, и хватать палатку, и брать билет
На автобус, на поезд; сгодится и автостоп,
Или все, что угодно,
до Леса добраться чтоб?
Это только в апреле – не в марте, не в январе;
Это как понести кольцо к роковой горе,
Это нож, сигареты, засунутые в карман,
Это как вместе с гномами утром уйти в туман.
На эльфийской тропе листья стелятся под ногой.
Это место, где ты – тоже ты, но уже другой,
Это место, где только Стая – твоя семья,
Это место, куда очень скоро поеду я!
Темнолесье врывается в легкие и глаза...
Это время легенд и следов, уходящих за.
Если сердцем умеешь – слушай, я расскажу
Эту сказку последних, кто ходит по рубежу,
У кого в голове только ветер и прибабах.
Это привкус апреля вечного на губах.
Это фейская пыль и луна в ширину зрачка.
Волшебство превращает в воина играчка.
Ветви Лес, словно руки, к твоей протянул душе...
Нож, рюкзак.
Выхожу из дома.
Пора уже.
© Kladbische
говорят, это просто и быстро, как вырвать зуб.
соглашайся, раз принцу спасения ты искала.
ты стоишь над обрывом, а море шипит внизу,
набивая на пенных руках синяки о скалы.
осыпаются галькой по склону слова любви,
нити фраз по одной нудно тянутся из-под кожи.
и последние падают в волны: прошу, живи.
отдаю, что имею, довольно ли будет, боже?
он наутро приходит, нахальный и молодой,
похваляясь насечками шрамов - их целых восемь.
облегчение душу захлестывает водой,
а потом отступает и что-то с собой уносит.
осыпается в море с утра бирюза небес,
город вымазан в солнечном соке, окутан светом,
словно белым плащом. но бедняжка, увы тебе:
ты теперь никому не сумеешь сказать об этом.
не пытайся ни выловить рифму, ни влиться в ритм,
утолить иссущающий сердце кошмарный голод.
твой спасенный наивно моргает и говорит:
где твой голос, любовь моя, где твой чудесный голос?
у тебя по душе расползается лужей мгла,
и ни слова, ни строчки, захочется, да не выйдет.
ты так долго и нежно училась любить. смогла.
а теперь поневоле научишься ненавидеть.
через год он идет от молчания твоего
за летящим подолом, чужой невесомой тенью.
отрываешь, как вытертый пластырь, любовь его,
и приходит вторая волна твоего облегченья.
и всю ночь из раскрытого горла текут слова,
темной горечью пополам со счастливым жаром.
солнце входит и видит: на стол легла голова
и в руке, белоснежной, как пена, перо зажато.
Графит
соглашайся, раз принцу спасения ты искала.
ты стоишь над обрывом, а море шипит внизу,
набивая на пенных руках синяки о скалы.
осыпаются галькой по склону слова любви,
нити фраз по одной нудно тянутся из-под кожи.
и последние падают в волны: прошу, живи.
отдаю, что имею, довольно ли будет, боже?
он наутро приходит, нахальный и молодой,
похваляясь насечками шрамов - их целых восемь.
облегчение душу захлестывает водой,
а потом отступает и что-то с собой уносит.
осыпается в море с утра бирюза небес,
город вымазан в солнечном соке, окутан светом,
словно белым плащом. но бедняжка, увы тебе:
ты теперь никому не сумеешь сказать об этом.
не пытайся ни выловить рифму, ни влиться в ритм,
утолить иссущающий сердце кошмарный голод.
твой спасенный наивно моргает и говорит:
где твой голос, любовь моя, где твой чудесный голос?
у тебя по душе расползается лужей мгла,
и ни слова, ни строчки, захочется, да не выйдет.
ты так долго и нежно училась любить. смогла.
а теперь поневоле научишься ненавидеть.
через год он идет от молчания твоего
за летящим подолом, чужой невесомой тенью.
отрываешь, как вытертый пластырь, любовь его,
и приходит вторая волна твоего облегченья.
и всю ночь из раскрытого горла текут слова,
темной горечью пополам со счастливым жаром.
солнце входит и видит: на стол легла голова
и в руке, белоснежной, как пена, перо зажато.
Графит